Дом был пуст. Вернее, Давор искренне полагал, что дом лишь казался таковым, пока он, Караджич, не вернётся, не завалится с ногами на диван и не откроет бутылку чего-нибудь покрепче, оглашая окрестности песнями. А теперь оказалось, что петь не хочется. Впрочем, пить тоже, и это было более всего удивительно. Ислам запрещал употребление алкоголя, и босниец здорово отвык от вкуса сливовицы, да что там сливовицы, даже вина!

Слишком долго он пробыл с Садыком, слишком. В зеркале отражался хмурый, черноволосый человек в турецкой одежде, дай такому коврик - и вперёд, побежит совершать намаз, подчиняясь зову муллы. Даже в самом имени родного города слышалось турецкое "сарай". Для кого-то это, видите ли, дворец. Не город с живыми жителями, родной до каждого клочка земли город, а просто дворец - холодный и безжизненный. Давор дёрнул плечом.
К чертям это, хватит! Я - Босния, мать вашу!

Караджич прошёлся по дому, проводя пальцами по пыльной мебели и рисуя страшных человечков в маске, кои должны были символизировать турка, но вскоре ему это надоело. Всё следовало забыть, как мутный утренний сон, в самое тёмное время суток - то, которое перед рассветом.
Он усмехнулся и выудил из покосившегося буфета тёмную бутылку, в которой плескалась прозрачная жидкость. Понюхав, босниец довольно хмыкнул. Говорят, старая любовь не ржавеет, а сливовица не пропадает.
- И я не пропаду, - сказал сам себе Давор, делая глоток и невольно зажмуриваясь от жгучего напитка. - Теперь не пропаду, - объявил он пустому дому. - А над диваном повешу двадцать пятую статью Берлинского конгресса, пичка матер!