Алиллуйя!
Предупреждаю: я снимаю с себя какую-либо ответственность за смысл поста. Это всего лишь пост, итить его по правую. Упор сделан не на смысл, а на эмоции. Ну надо же было сойти с ума показательно? :3

     Хлам. Непонятно зачем бережно хранимый и родной сердцу хлам. Вот и все, что было в кладовой Норвегии. Что бы ни лежало на полках, что бы ни было укрыто слоем пыли, оно было лишь хламом, его можно было выбросить в любой момент, проститься с ним раз и навсегда, только Норвегия не хотел. Эрлинг не просто не умел выбрасывать старые ненужные вещи – он не мог заставить себя расстаться с прошлым, что-то выкинуть из своей головы. Неважно, приятными или тягостными были воспоминания, они всегда были с Эрлом, вновь и вновь всплывали в памяти, то навевая приятную ностальгию, то вскрывая старые раны. Второе случалось с ним чаще – быть может, ему просто так казалось, ведь боль всегда ощущается острее, нежели приятные прикосновения.  И стоило одной такой ране открыться, как Эрл переставал видеть что-либо вокруг себя: во всей Вселенной для него существовала только эта тупая ноющая боль и бившее с остервенением по вискам воспоминание, ее вызывавшее. Да, память – хуже ножа, хуже криппи-видео, распространенных по сети, оно смотрит на тебя еще более дикими глазами, чем созданные в 3D программах восковые лица. И у него твои мысли и твои переживания. Твое лицо и твои глаза. Пустые, безумные, прожигающие насквозь глаза.
     Как легко выкинуть хлам, как легко сжечь старые записи и номера газет. Но как сжечь свою память? О, если бы кто-нибудь придумал аппарат, способный выборочно стирать воспоминания, Норвегия, не задумываясь, если бы не сам отдал Нобелевскую премию мира за вклад в достижение всеобщего счастья, то заставил бы Бервальда отдать премию по физике. Всю свою жизнь, всю свою историю он считал, что должен помнить все, какими бы незначительными ни были эти воспоминания. Но теперь нашлось то, что Норвегия предпочел бы не просто не помнить – забыть навеки и понять, что этого никогда не случалось.
     Прошло уже более года с того момента, как прогремели взрывы в Осло и автоматные очереди на острове Утёйя. Для такой тихой и беззаботной страны, как Норвегия, это было той еще шоковой терапией, но Эрлинг сумел исполнить обещание, данное всему миру – придти в себя и продолжить жить дальше. Теракты стали таким же воспоминанием, как и остальные события в жизни Лёккена, пусть прожигающим изнутри, вызывающим желание вырвать его из памяти, но воспоминанием, и ничем более. Со временем все затихло, все вернулось в свое русло, и порой казалось, что никогда в жизни этого королевства не происходило ничего подобного. Нынче норвежцы чаще посмеиваются, вспоминая отсутствие масла на прилавках магазина перед Рождеством, чем заводят разговоры об июльских событиях прошедшего года, и только в последнее время снова звучит та самая фамилия – двенадцатого ноября 2012 года состоялся судебный процесс по делу Андерса Брейвика. Дату процесса переносили неоднократно, долгое время он считался невменяемым и содержался в психиатрической клинике, но наконец он предстал перед судом. 21 год. Разве можно было ожидать чего-то еще? Всего лишь 21 год, и после этого срока будет еще 21, и еще 21… Нет, «норвежский стрелок» более никогда не увидит свободы, и неважно, будет ли он находиться в одиночной камере в тюрьме или же все-таки окажется в психиатрической лечебнице. Важно только одно: своего он не добился, и Норвегия не поддался на его провокацию. Нет, Брейвик – не рыцарь, не революционер, не освободитель Норвегии и всей Европы. Самый обыкновенный шизофреник, решивший поиграть в крестоносца и выбравший для своих игр совсем не те игрушки.
     Но Эрлинга не покидало странное ощущение, что за ним по пятам следует какая-то тень. Леденящая душу густая тень, которая душила его по ночам. Тень шептала, пряталась за его спиной, и стоило Эрлу оглянуться, как она вновь оказывалась за его плечами, горько смеясь. Норвегия перерыл все свои записи, чтобы найти заклинание, которое может прогнать эту тень, он даже обращался к троллям за помощью, но его наставники лишь пожимали плечами, говоря, что не видят за спиной парня никаких теней. Но чем ближе была назначенная дата, тем явственнее было присутствие этой душной материи. У Эрлинга развилась боязнь зеркал: ему все время казалось, что эта тень прячется там и смотрит на него в упор, ожидая, пока на нее обратят внимание.
     Тень, наверное, наблюдала за ним и той ночью, когда он перебирал старые газеты. Нет, выбрасывать он их не смел, но порой в нем просыпалось острое желание еще раз перебрать старые выпуски, убедиться, что они идут по порядку. И неизвестно, с чего вдруг он вновь начал внимательно перечитывать те номера, в которых была эта ненавистная ему фамилия. Только вскоре газеты были отложены, и Норвегия увлекся просмотром информации в сети. С ссылки на ссылку, уходя вглубь всемирной паутины, он натыкался на различные сайты и форумы националистического толка, просматривал их и тут же закрывал, прежде чем тень начинала посмеиваться. Все сводилось к одному: их Норвегия уже не тот викинг, каким был ранее. Он становится таким, как все, даже если не вступает ни в какие Европейские Союзы, все равно когда-нибудь наступит день, когда его не отличишь от, скажем, Германии или Англии. Он не убережет себя от этой участи, и его граждане не видят, что творится с их страной. Лёккен читал эти обсуждения и только усмехался. Да что они несут? Ведь он обещал им, что навсегда останется собой и не станет поддаваться на какие-либо провокации. Они предлагали начать очищение Норвегии. Зачем? Ведь все и так хорошо, он все еще самое демократичное и свободолюбивое государство, какое только можно сыскать, и по-прежнему он делает все, чтобы каждому его гражданину жилось хорошо. Зачем его, Эрлинга, менять? Бессмыслица какая. Окна закрывались, а Лёккен упорно твердил себе, что с ним никогда ничего не случится. И только тень, наглая тень сидела рядом и спрашивала его: а ты уверен?
     Все могло бы закончится 12 ноября. Эрлинг мог бы просто вновь почувствовать необычайно острое желание заткнуть наглеца, который, глядя ему в глаза, говорил что-то о гражданских войнах, о свободной Европе и о жестоких, но нужных мерах, однако его последнее слово вышло слишком пылким и полным нелицеприятных отзывов о нынешней ситуации в стране. В частности, он припомнил необычайно огромное количество беженцев из мусульманских стран и во всеуслышание наградил их далеко не самыми нелестными эпитетами. Тень, подхватив его слова, с радостью разнесла их по всем первым полосам газет, и впервые речь тени стала ясна Эрлингу. Она спрашивала: не прав ли этот шизофреник? Не слишком ли ты был мягок и добросердечен, парень? Но всякий раз тень получала от ворот поворот: нет, он прав, и он не собирается менять своих решений. Его премьер-министр был того же мнения, поспешив успокоить взволнованных этими словами граждан, придерживающихся нехристианского вероисповедания. Не так все оказалось просто: подлая тень прокралась не только в голову Эрлинга – она прокралась в головы журналистов и издателей, и газеты принялись мусолить эту речь, одна из них даже недвусмысленно намекнула на правдивость этих слов, хоть и к источнику не обращалась. И начались волнения. Апогеем их стало выступление беженцев с Востока в Тромсё и уличные бои с полицией. Эрлинг понимал: еще чуть-чуть, и что-то случится. Последняя капля – и прорвет плотину, даст возможность этой тени захватить его, подчинить себе. Каждый час, каждая минута казались ему последними мгновениями прежней жизни, неспешно, но верно он подходил к последней черте. К той, которую пройдешь – а что там дальше, за ней…
     И он дождался этого мига, этой черты. Паром Осло – Турку. Автоматные очереди, крики, паника. Запах жженого металла, запах крови. Пятьдесят шесть убитых норвежцев, двадцать четыре финна, два шведа и один россиянин. И один дико хохочущий стрелок пакистанского происхождения, буквально накануне получивший норвежское гражданство после долгих лет жизни в этой стране. Пакистанский стрелок, с гордостью кричащий, что он – мусульманин, и что он – соотечественник Брейвика, да будет этому викингу стыдно за свою страну.
     Вот она – черта, капля. Еще в ту секунду, когда первый выстрел… Нет – когда этот мальчишка едва встал из-за стола после ужина, уже тогда Эрлинг почувствовал знакомую боль. Нет, это была не физическая боль, никаких ножей в спину, голова ясна, это была боль другого рода. Больно было сидеть в своей комнате и знать. Он только и мог, что знать, и ничего не сделаешь, ничего не исправишь. Он знал, что на пароме началась бойня, знал еще до того, как ему об этом сообщили таблоиды. Об этом кричали ему запуганные пассажиры, об этом кричал ему пакистанец, об этом шептала тень. Все та же удушающая въедливая тень, но только теперь она стала для Эрлинга последней опорой. Из преследователя она превратилась в друга, она стояла за его спиной, когда он слушал речь премьер-министра, призывающего граждан оставаться спокойными, она стояла, положив руку ему на плечо, когда другие страны выражали ему соболезнования. И он не слышал речей других, рядом с ним была лишь эта тень, и только она одна в целом мире. Она была с ним и тогда, когда Эрлинг вернулся в тот вечер домой, когда он лег на кровать, и когда это произошло. Руки, ноги, спина, каждый хрящик – словно его избивали током, не давая ни единого шанса увернуться. Его скрутило, трясло, мир стирался, растворялся в электрических разрядах боли, перед глазами все плыло, и сквозь беспамятство он слышал собственный крик. Он не чувствовал ничего, кроме давящей темной материи внутри себя. Эта материя разрасталась, поглощала его, становилась им. И когда эта волна безумия прошла, и Эрлинг обнаружил себя в этом мире, он понял: его тень исчезла… Нет, тень не исчезла. Этой тени и не было. Этой тенью был он сам.
     Лежа на кровати, смотря в стену и тяжело дыша, Лёккен прислушивался к ударам своего сердца. Сошедший с ума орган постепенно приходил в себя, глаза вновь привыкали к окружающему миру, а мозг с каждой секундой становился все яснее. Что с ним случилось? Что душит его, что не дает покоя? События на пароме? Столкновения в Тромсё? Слова Брейвика, его собственные сомнения? Почему все так происходит, почему ему начинает казаться, что еще чуть-чуть – и он сам пропадет, растворится, исчезнет, оставив вместо себя безликую тень, не достойную его истории, истории Норвегии. Так все и будет, пройдет время – и от него, от Европы останутся безликие тени, которые будут похожи друг на друга. И у этих теней будут восточные черты, в них ничего не останется от тех прежних, что устраивали между собой крестовые походы, что дрались и на каждом углу кричали о своей уникальности. О, что это было за прелестное время, но складывалось впечатление, что все они наигрались в уникумов. Как это было неправильно, нелепо. Всего сто лет назад Эрл начал жить своей, независимой жизнью вновь, забыв за пятьсот лет, что это такое, и он еще точно не наигрался. Он хочет играть в самого себя еще и еще, ему рано становиться таким, как все.
     Медленно встав и слегка пошатываясь, Эрлинг подошел к зеркалу и посмотрел себе в глаза. Скорее, не себе – тени, той самой, что преследовала его до этого и которая теперь стала им. Он смотрел в ее глаза и искал ответ на свой вопрос. Отражение смотрело на него в упор, будто говоря: ты и сам все знаешь. Знаешь, не отнекивайся. Знаешь, что тебе некуда деваться, просто скажи наконец то, что давно пора было сказать.
     Да, он болен. Он тяжело болен, это – рак. Опухоль давно разрослась, она давит изнутри, причиняет огромные страдания. И сегодня опухоль просто явила себя.
     И эту опухоль можно удалить только хирургическим путем. Будет больно, а как иначе?
     Он дал им всем слишком много свобод, он слишком много позволил им.
     И пора было забрать эту игрушку у тех детей, которые не умели играть по правилам.
     Эта тень, эти голоса и сообщения в интернете – они были правы. Это должно было случиться, Эрлинг и сам всегда это знал, но обманывал себя. Брейвик выбрал не те методы, оно и немудрено – ведь он все равно жалкий и никчемный шизофреник, возомнивший себя рыцарем.
     Теперь все будет иначе. Очищение пройдет быстро, возможно, с применением силы, но быстро. С Норвегии хватит, он должен выдрать из себя эту опухоль, снова стать прежним викингом с самобытной культурой. Он никому не даст превратить себя в «унифицированную» страну по образу и подобию иных.
    Сначала – он. Он покажет своим примером, что даже в современном мире можно сохранить себя и не дать иным на себя влиять. Сначала будет освобожден он, затем – его братья, а после – после…
     Они послушают. Они должны послушать. В противном случае он будет вынужден помогать им против их воли.
     Но сначала – он сам. Это будет первый шаг на пути к всеобщему счастью.

Отредактировано Norway (2011-12-28 16:21:40)